Негосударственный Нерусский Музей представляет выставку Эмилии Санги «Мебельный тип привязанности». В новой серии работ художница, работающая чаще с текстилем, инсталляцией или перформансом, обращается к технике масляной живописи. В современной ситуации этот дрифт стремительно меняющейся Эмилии, с виду нелогичен: уйти от супермодного сейчас шитья в сторону фигуративного холста – поступок на грани карьерного селф-харма. Цветовые, сюжетные решения тоже, кажется, сделаны без оглядки на селф-маркетинг и сейлз-менеджмент: суггестивно-мрачная петербургопись, с ароматом надрыва, без привкуса академической выучки, зато с богатым послевкусием отчаяния– не то, про что говорят «интерьерно». Да и товарного вида произведения не алчут – половина по-панковски, без подрамников, без лака, без попыток притвориться «Картиной».

Базовой технике соответствует базовый сюжет. Главным изобразительным мотивом серии стал пустой стул. От Беккета до Кошута, от Магритта до Бродского, от Васми и Рогинского до Вадима Захарова и Ани Желудь – стул постоянно фигурирует как синоним слова «вещь» и одновременно как предмет, связанный с телесностью человека, его анатомией. Этакое овеществленное альтер эго. В этом же качестве использует его и Санги, однако ее стул – не собеседник, а обличитель, индекс зримого отсутствия, не мебель, а ее испарившийся владелец. Неуместный человек пропал, оставив неуместный стул-улику, не-место и фигуру умолчания. Исчезнувший создает особый сорт пустоты: не скучающую констатацию «тут никого нет», а пугающе-зловещую дыру «тут кто-то был». Но одновременно и особый тип присутствия: призрачный, наважденческий, неотвязный. И то и другое имеет в физическом мире свою целевую аудиторию, своего до поры беспечного адресата, рано или поздно натыкающегося взглядом на покинутый, но не покинувший его стул.
Деррида в книге «Призраки Маркса» говорил, что призраков всегда больше, чем один, имея в виду, что нечто, насильно исторгнутое из жизни в своем полнокровном формате, вваливается назад в форме сонма бесплотных явлений. Как жертва в фильмах Хичкока возвращается каскадом случайных совпадений, подозрений и улик, как утопленница в опере возвращается в виде русалки и ее гибельных песен, так и зияющий вакуум на холстах Санги чреват саспенсом и какими-то ужасными камбэками.